Алеша ПРОКОПЬЕВ: «У поэзии есть будущее, и мы просто даже не знаем, как она преобразится, но она будет искать и находить новые пути»

Известный российский поэт и переводчик Алеша Прокопьев часто бывает в Чебоксарах: на своей малой родине он регулярно собирает и вдохновляет поэтическое сообщество — проводит Чебоксарские чтения, курирует ежегодный фестиваль «ГолосА». В начале декабря в рамках образовательной программы «Полигон 2.0: актуальные практики современной культуры» в культурном центре «Полигон» он встретился с чебоксарской аудиторией и рассказал о творчестве знаменитого шведского поэта, лауреата Нобелевской премии по литературе Тумаса Транстремера. Чувашию впервые познакомил с этим автором поэт Геннадий Айги. Алеша Прокопьев, в свою очередь, дал шведским стихотворениям Транстремера русский голос: именно переводы нашего земляка считаются наиболее точными и близкими к оригиналу. О сложности переводческой работы, об особенностях северной поэзии и о будущем современной лирики мы поговорили с экспертом.
— Вы родились и выросли в Чебоксарах, а учились искусствоведению в МГУ. Как возникла идея туда поступить?
— Помните, Сальери говорит у Пушкина: «Родился я с любовию к искусству», так вот и я: ходил в музыкальную школу, любил живопись и архитектуру. Сестра училась в художественном училище и стыдила меня, что не могу рисовать. Я понял, что художником мне не быть, а искусство хочется изучать. Казалось, что лучше всего это делать в МГУ, думаю, что и сейчас тоже. Я понимал, что туда будет очень трудно поступить: фактически конкурс там был 40 человек на место. Сдавал экзамены три раза. В советское время была такая система, что если у тебя есть два года трудового стажа, то ты идешь не по общему конкурсу, а как бы от рабочего класса. Понятно, какой я рабочий класс: хотя и трудился эти два года каменщиком и токарем, но стремился к большему. Стаж мне зачли: с двумя «пятерками» и двумя «четверками» я все-таки поступил.
— Что привлекало больше: зарубежное или русское искусство?
— Сначала — русское искусство: я писал монографическую работу по одной иконе из собрания Рублевского музея в Москве, которую привезли с севера, но все равно это была больше литературная тема, связанная с особенностями иконографии. Достаточно быстро решил, что хочу заниматься переводом: когда стали ходить в библиотеку иностранной литературы, где были разделы по искусству и можно было готовиться к экзаменам, то часто сбегал в каталог, находил немецкую поэзию и ее читал, иногда сидел и переписывал книжки от корки до корки, потому что тогда никакой множительной техники не было.
— Так вы пришли к переводу?
— Да, трудные и непрямые были дорожки. Мне очень сильно хотелось переводить. Конечно, не сразу и не все получалось, вообще ничего иногда не получалось. Зато я писал свои стихи, которые нравились мастерам перевода, поэтому меня не прогоняли, хвалили.
— Все-таки, насколько трудно вам, как оригинальному поэту, передавать чужие мысли в переводе? К тому же вы многих авторов знаете лично, не влияет ли это знание на перевод?
— Нет, знание всегда только помогает. Раньше считалось, — сейчас я, конечно, очень против этого выступаю, — что переводчик должен куда-то «исчезнуть, как Протей». Теперь у меня другая концепция: перевод, когда он получается, должен спорить с оригиналом и быть не хуже оригинала. Чтобы непонятно было, где, на каком языке оригинал. Конечно, для этого и должно стремиться к точности, особенно когда переводишь современную поэзию: там уж определенно нельзя отвлечься на какие-то эмоции, она более интеллектуальная, метафизическая и углубленная, попробуй что-нибудь придумать — а нельзя.
Переводчику важно передать тот образ стихотворения, который явил нам поэт, и здесь вступают в конфронтацию две вещи. С одной стороны, это должны быть стихи (мы говорим о поэзии), но не натужные: человек должен читать это как оригинал; а с другой стороны — когда ты пишешь стихи, тебе, конечно, хочется проявить себя, дать волю, но речь идет не о том, чтобы себя убрать, а наоборот, настолько быть сильным и большим в стихотворении, чтобы оно было точным и одновременно сохраняло все свойства стиха, было стихом. Это очень сложно. Это как бы нужно писать то же стихотворение, но только на другом языке. Для этого нужно стать больше себя, выйти за пределы себя.
— Можно сказать, что переводчик — это двойник автора?
— Автор оригинала же тоже в какой-то степени переводчик: он переводит на язык своего народа данную ему мысль, и тебе тоже надо быть таким же переводчиком. Поэт задает параметры: если, допустим, мы имеем образ стихотворения в качестве сферического изображения, со всеми реперными точками, и переводчик их правильно передал, то он тоже автор стихотворения. А для этого надо быть не меньше, а больше. Вот здесь мне помогает любовь к изобразительному искусству и архитектуре: увидеть стихотворение как динамический визуально-акустический объект. При этом для перевода каждого автора нужно искать и находить новые оригинальные приемы, а не применять когда-то найденные и где-то удачно сработавшие.
— Для перевода поэзии Тумаса Транстремера какие приемы вы нашли?
— Я увидел, с чего он начал, — с опыта обращения к сюрреализму. Он описывает какие-то вещи, которые не имеют отношения к реализму, и одновременно использует псевдоантичные размеры, как это делали немецкие поэты в период художественного движения «Буря и натиск», отказывавшегося от рационализма. И получается очень интересно. Потом он переходит к ритмизованным стихам или неритмизованным, но с сохранением строфики. Это держит его корпус.
— Какие трудности были при переводе?
— Что у него сложно — так это то, что каждую строку нужно давать очень точно. Здесь нельзя придумывать ничего. Так могли делать в советской школе перевода: пусть будут стихи, но если что-то не совпадает у нас, то можно придумывать, главное — передать дух, эмоцию, настроение. У Транстремера эмоции скрыты, они очень далеко, потому что он профессиональный психолог. Ведь психолог всю эмоциональность гасит, говорит ровно и умно.
При переводе поэзии Транстремера мне поначалу помогала Александра Афиногенова. Тогда я шведский язык знал не очень хорошо, хотя, конечно, владение немецким было кстати. Саша мне помогала, например, с идиомами: то есть иногда что-то могло быть буквально понято, а на самом деле — нет, это было устойчивое выражение.
— Живо ли сегодня переводческое дело?
— Да, оно живо. Сейчас есть много хороших переводчиков, особенно — прозы. Поэзии меньше, но за нее наконец-то принялись поэты. Даже если поэт изначально переводит неточно — это уже шаг. Такая работа дает нам больше узнать об авторе, чем если бы это был точный и скучный перевод непоэта.
— Что-то новое возможно в современной поэзии?
— Конечно! Поэзия всегда обновляется. Когда Лев Рубинштейн придумал свои карточки, то в Москве говорили: «Это не поэзия, это какая-то ерунда», а сейчас это — классика. Критик Валерий Шубинский выдал прекрасную фразу: «Когда я прочитал Рубинштейна, я понял, что поэзия неубиваема». Так что у нее есть будущее, и мы просто даже не знаем, как она преобразится, но она будет искать и находить новые пути. Сейчас очень много интересных авторов, происходят фестивали современной поэзии, и это большое везение. Есть и сообщества авторов, которые отталкиваются от традиций, но их интенции направлены в будущее.

Мария Максимычева