Кадет в литинституте и в парламенте

У кадета Евгения Воронина жизнь такая интересная – взрослым впору позавидовать. На днях ученик канашской школы № 6 вернулся из Москвы, с заседаний российско-германского молодежного парламента, проходившего под патронатом президента России Владимира Путина и канцлера Германии Ангелы Меркель. Несмотря на то, что Женя был самым молодым участником парламента и вообще единственным школьником, ему доверили руководить пресс-центром. Имел наш кадет и серьезный разговор с Михаилом Горбачевым – экс-президент СССР живо интересовался вопросами молодежной политики и межнациональных отношений. А в октябре, как уже сообщала «СЧ», школьник из Канаша ездил в Литинститут, на международное совещание начинающих писателей. И там, на конкурсе юных дарований эссе Жени было признано лучшим. Сегодня мы это эссе публикуем.

ОТЧИЗНЫ МЕД И МОЛОКО

ОПЫТ ПОЗНАНИЯ РОДИНЫ ЧЕРЕЗ ПУТЕШЕСТВИЕ В ПЛАЦКАРТНОМ ВАГОНЕ

Мне посчастливилось проехать почти сквозь всю страну в плацкартном вагоне пассажирского поезда от маленького города Канаш в Чувашии до такого же города Зима в Иркутской области (4300 км).
Эти четверо суток во многом изменили мое представление о себе и о моей стране. Наверное, иначе я никогда бы не рискнул написать что-либо с претензией отразить современные проблемы, которые у всех на слуху… Особенно, если это касается моей страны – России.
…Живет во дворе у меня Алик. Мужику лет пятьдесят – седой, морщинистый, с вечными кругами под глазами. Правая рука – культя почти под локоть с неровно зашитыми краями. Раньше у Алика протез был, но по пьяному делу он его потерял, а на новый денег нет. Алик всю жизнь воевал. В 1984 году он, рядовой 58-й десантно-штурмовой бригады убил в Афгане своего первого «духа» и с тех пор его понесло по дорогам больших и малых войн.
Не вписался он в перестройку, не вошел в демократию, а решил судьбу свою тем, что отозвался на звонок своего армейского «служака» армянина Вардана, который позвал его в Карабах.
Приезжай, брат, – сказал Вардан Алику, тут нас убивают. И он поехал.
А потом вместе с Варданом они поехали в Приднестровье, воевать за русских. Потом через Молдавию, Румынию попали в Сербию, где под Вышеградом воевали за сербов. Потом сидел в болгарской тюрьме за незаконный переход границы. Потом… Все правовые аспекты, тонкости и юридические нюансы получения румынского гражданства хорошо изложены на сайте romaniacitizen.com. Алик не все еще мне рассказал долгими вечерами на скамеечке. Но ответил на мой главный вопрос:
– За что ты воевал?
– За Россию!
– Даже в Сербии?
– Там особенно.
Так вот, Алик ни разу не сказал ни одного плохого слова о нашей стране, но однажды прочитал мне: «Отчизны мед и молоко любую горечь пересилят…». Прекрасные стихи стали для меня поводом написать все это.

Есть такой город в России – Зима. Красивое название, тысяч 30 населения. Однажды этот город прославил поэт Евгений Евтушенко, написав в оттепельные годы поэму «Станция Зима». Теперь о ней мало кто знает. Я тоже не знал до середины июля 2012 года, когда станция Зима появилась в моей жизни совершенно прозаически и по бытовому поводу.
Оказывается там, в городе Зима Иркутской области, у нас есть дальние родственники. Один из двоюродных братьев моей мамы в советские времена отправился по комсомольской путевке строить БАМ, да так там и остался, полюбив всем сердцем одну из сибирячек. И теперь прислал приглашение на свадьбу дочери.
Думали, думали, и решили ехать. Пусть далеко, пусть накладно, но родня ведь. И вот куплены билеты на поезд «Москва – Улан-Удэ», прочитана (местами) поэма «Станция Зима». Маме моей показалось, что это очень важно. Вдруг кто из родственников в далеком городе Зима спросит меня: «А ты читал, Женя, поэму Евтушенко?» А я в ответ гордо и веско: «Конечно, читал!»

Вот бы кто из поэтов написал поэму о наших плацкартных вагонах. Плацкарт в России – это не форма передвижения, а форма жизни. Эта мысль пришла мне в голову, когда мы с мамой тащили свои огромные баулы по узкому проходу плацкартного вагона № 4 поезда «Москва – Улан- Удэ».
Почти весь вагон спал, выставив ноги в проход, тревожно переворачиваясь, вздыхая и похрапывая на мятых влажных простынях. Мы с мамой тоже застелили свои боковушки и устроились на ночь. Мама легла на нижнюю полку, а я втиснулся на верхнюю.
…Проснулся, когда за окнами замелькали огни большого города, поезд остановился у перрона вокзала Казани. В нашем вагоне появился новый пассажир. Это пожилой татарин. Настоящий бабай с бородкой клинышком, синий-синий чекмень, а на ногах мягкие сапоги-ичиги.
Он осторожно садится на краю нижней полки.
– Исенмесез, – говорит он мне, почти не шевеля губами с уважением к спящему вагону.
– Исенмесез, хермэтле бабай, – так же тихо отвечаю я ему.
Нет, я не полиглот, просто мы в Поволжье веками живем рядом: русские, чуваши, татары, мордва, марийцы и можем сказать приветственные слова друг другу на родном языке. Мне не трудно, а старику приятно.
– Якши, якши, – говорит он и добавляет, – к сыну еду в Новосибирск. Невестка родила третьего сына, хочу на внука посмотреть.
Старик некоторое время задумчиво смотрит в окно, а потом оборачивается ко мне и, словно бы извиняясь, говорит:
– Молиться буду. Рамадан у нас. Ночная молитва нужна.
– Хорошо, – отвечаю ему я и добавляю, отворачиваясь к окну: «Хэерле тон» (Спокойной ночи). Старик-татарин начинает молиться тихо и монотонно. Его голос сливается с перестуком вагонных колес, а в мою голову не перестают идти мысли.
Здесь, в плацкартном вагоне, всем людям абсолютно не важно, кто ты, откуда родом, какой национальной принадлежности, какой религии, и т.д. Кто спросит у тебя, при входе в вагон о том, какой ты национальности? И нам с дедом-татарином делить нечего. У него своя полка, а у меня своя. Он шепотом читает свою ночную мусульманскую молитву, а я перед сном свою. Как давно уж привык, наученный бабушкой.

Разбудила меня мама ласковым толчком в бок.
– Урал, Женя, – голосом профессионального педагога сказала она, а затем продолжила патетично:
– Урал! Опорный край державы, ее добытчик и кузнец, ровесник древней нашей славы, и славы нынешней творец.
– Урал, опорный край державы, – повторил я про себя, вглядываясь в пейзаж за окном. Урал предстал передо мной коренастым, кряжистым, напоминающим по рельефу грудь кузнеца. Он бугрился каменными рабочими мышцами, и в каждой его складке чувствовалась огромная сила.
– Держится еще Урал и всю Россию держит, – словно прочитав мои мысли, произносит с низу седой мужчина. – Мы в Челябе металл катаем, станки строим, танки делаем. Почитай, одни мы нынче за Россию и стоим. У нас вот мужики считают, что Урал наш он и по карте, и по сути центр России.
– А как же Москва? Столица ведь, – спрашиваю я его.
– А что Москва? Москва-матушка, Урал-батюшка. Да и не матушка она уже больше. Вот раньше… Раньше вся Россия за Москву стояла, а нынче Москва всей Россией торгует. Был я недавно в Москве, думал недельку погостить у родственников, да сбежал на третий день. Нет там духа нашего. Да и не работает там никто, так, сидят себе по конторам да мошну себе набивают.
– Ну, это вы зря уж так, про Москву то, – перебиваю его я.
– А что тебе Москва-то? Чай сам не москвич? – смотрит на меня подозрительно.
Вот ведь еще проблема. Как-то сложилось за последние годы, что Москва воспринимается в бытовом сознании как отдельное государство, а москвичи, как отдельная нация. И не очень любят эту «нацию» у нас в стране. Да и сами москвичи не очень любят тех, кто живет за пределами кольцевой дороги…

В Екатеринбурге сели в вагон два крепко сбитых мужичка. Основательные, с огромными сумками модели «мечта оккупанта», увесистыми «тормозками», свежо и призывно пахнущими жареной курицей. К тому же тот, что постарше, нес еще и запас пива в баллонах, которого по европейским нормам хватило бы на небольшое кругосветное путешествие.
– Леха, – распихав свой багаж представился тот, что был младше, а потом с уважением указал на старшего.– Петрович – шабер мой.
Петрович веско кивнул головой, и пошел в тамбур курить. Леха же, по российской дорожной традиции воспринимать всех в вагоне как близких родственников, сразу начал и о судьбе, и о себе.
– Из Верхней Синячихи мы. Не слышал о таком месте на Урале?! Знатные у нас места. Первые Уральские железные заводы именно с нас начинались. Их еще Демидовы ставили. Железом нашим по всему миру торговали, а англичане только его для ружей своих брали. А броню для танков мы лучшую в мире делали.
– Вот бы нам сейчас такую броню и проехать по кое-кому на танках, – вздохнул вернувшийся с перекура Петрович. – Закрываются теперь наши заводы, говорят, устарели, не выгодно, китайское железо дешевле. Вот и нас с Лехой, как метлой с завода смели. Мы уж и бастовали, и голодали, и требовали. Да куда там… Железо китайское, машины китайские, тряпки эти и те китайские, – Петрович дернул себя за рукав клетчатой рубахи. – Скупают нас китайцы.
– В этом году половину наших вогульских земель себе скупили, почти все окрестные колхозы под ними, – дал справку Леха. – А мужики чуть ли не за пол-литра свои земельные паи отдают.
К вечеру Петрович и Леха напились, как и положено вахтовикам, но буянить не стали, а просто сурово изливали друг другу обиды. С поезда сошли они рано утром в Омске. Там собиралась их вахтовая бригада. У подземного перехода стояли человек десять мужиков лицом и фигурой напоминавших и Леху, и Петровича одновременно, и всем им необычайно подходило слово «народ».

В Новосибирске сошел бабай, встреченный сыном, а его место занял огромный парень из Ангарска, который называл себя чалдоном и сыпал веселым матерком, не стесняясь присутствующих женщин.
К перрону станции Зима мы подъехали уже поздним вечером. Наши родственники, которых мы никогда не видели, смотрели на нас сверху вниз, словно удивляясь тому, как мы мелковаты. Сами они были из тех, у кого косая сажень в плечах. Крепка Сибирь, щедра, гостеприимна и хлебосольна.
И свадьба была такая же – широкая и шумная. С выкупом, на который собрались полгорода, с пельменями (вот уж точно: «на одном сидят, другой едят»), с тостами, где самой мелкой посудой был граненый стакан, с гармонью и дракой, где схватились мужики не по злобе, а так, больше для традиции.
Почти вся карта Родины сидела за столами на этой свадьбе. Родня приехала со всей России, и были мы совсем не похожи друг на друга. Русские Воронины из Удмуртии – резкие и чернявые, с Кубани – резвые и гыкающие, из Архангельска – огромные да окающие. И, кроме моей родни, были на свадьбе азербайджанец инженер Алиев со своими безумно красивыми дочерьми, лучший в городе сапожник армянин Язлян, кореец Пак, узбек Рашид Салахутдинов, и настоящий еврей Леонид Лейбович Люстикман. Посреди свадьбы достал он из футляра скрипку и заиграл Хава Нагилу. А вслед за ним вдарила тему гармошка, и гости пошли плясать по кругу.
А после того, как все доплясалось, я подошел и сказал Леониду Лейбовичу: «Тут у вас настоящий интернационал». Он посмотрел на меня грустно и мудро, улыбнулся и сказал: «А как же, юноша. Так оно и есть. Мы все сюда приехали строить БАМ еще в то время, когда ваша мама еще даже не думала о вас. Теперь уже нет той страны, вы не знаете, что такое БАМ, а мы остались».
Да, немало еще есть в нашей стране проблем, национальные проблемы ползут вслед за политическими и экономическими. Но если люди заняты одним добрым делом, вместе растят детей, празднуют свадьбы, не забывают свое прошлое и верят в будущее, то они остаются народом, вне пространства национальных понятий.
Так всегда было в моей Родине – России. Так будет еще долго. Куда нам всем друг от друга, и как нам всем друг без друга? Но не о том я тогда думал. Просто не мог отвести глаз от дочерей инженера Алиева Айсуры и Фариды, и все не мог решить: кто же из них красивее?..

Обратно летели самолетом. Шумный караван родственников проводил нас до Иркутска – в Сибири 200 верст не крюк. Прощались долго, клялись писать и встречаться: «Приезжайте, будем ждать. Нет, это вы к нам… Обязательно».
Мне подумалось, что за эти дни я окунул себя в Россию, впервые по-настоящему видя и, как мне кажется, осознав ее. Именно осознав, но еще не поняв до конца. Что бы понять Россию, мне нужно будет еще не раз ее проехать, пройти, ощутить во всей огромности, многообразии, сложности и красоте.
…Под крылом летящего на высоте 10 тысяч метров самолета была моя страна, почти 140 миллионов сограждан живущие каждый своей, но все же нашей общей жизнью. Качали газ Леха и Петрович, валил под Ангарском лес громогласный чалдон-матершинник, пил чай с чак-чаком в гостях у сына бабай, разъезжались по разным краям с сибирской свадьбы мои родственники Воронины.
А дома, у подъезда, на любимой лавочке сидел Алик. Я представил, как возвращаюсь, а он поднимает на меня глаза и говорит: «Уже приехал? Байкал видел? Ну, тогда не зря ездил».
И у меня в голове звучало как молитва, а может, действительно было молитвой:

«Отчизны мед и молоко
любую горечь пересилят.
И сладостно – любить Россию,
хотя любить и нелегко».

Печатается в сокращении.
Стихи Риммы Казаковой.