Слепок с жизни Хумма Çеменĕ — Советская Чувашия

Случайно в мои руки попала книга с простецкой обложкой. Старое, советское издание. Видимо, оказалась не нужна в домашней библиотеке и ее просто оставили на скамье в парке. Накрапывающий дождь уже начал пропитывать обложку. Испытывая слабость к литературе в целом, не смог удержаться и решил спасти страдалицу. Так вот и открыл для себя новое имя… Вообще-то оно старое, уже классика, но вот основательно подзабыто. И, думаю, судьба сама решила дать шанс напомнить читателю о таком авторе как Хумма Çеменĕ.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Фомин Семен Семенович (Хумма Çеменĕ) — чувашский писатель, литературный критик и публицист. Уроженец с. Яншихово-Норваши (ныне Янтиковский муниципальный округ Чувашской Республики). Учился на чувашских педагогических курсах в г. Казани (1920–1921). Член Союза писателей СССР (1934). В разные годы работал переводчиком, литературным сотрудником, корректором, занимался редакционно-издательской деятельностью. Автор более 30 рассказов и фельетонов, 3 пьес, более 60 стихов, незаконченного романа «Йӳҫлӗ-тутлӑ» (Горько-сладкое) и множества литературно-критических статей по вопросам чувашской литературы и творчества писателей и поэтов. Перевел на чувашский язык произведения П. Беранже, Г. Гейне, В. Гюго, У. Уитмена, Д. Бедного, А. Фета, А. Кольцова, Я. Райниса и другие.

Произведения Семена Фомина автобиографичны — время, в которое ему довелось жить и творить, было настолько бурным само по себе, что прямо из жизни черпай сюжеты — не выпьешь, не повторишься и вполне достойно исполнишь партию соло. Может, в силу указанной причины часть повестей и рассказов прозаика написана от первого лица? И даже когда повествование ведется от третьего лица, то автор не преминет в самом начале сообщить, что «вернее было бы назвать ее книгой воспоминаний», то есть опять подтолкнуть к восприятию через «я».
А с другой стороны — такой подход легко окунает читателя в мир автора, ведь это же «я»: «я» как читатель на каждой странице воплощаюсь в «я» героя. И это мне должно быть «у-у-у, как страшно», когда ветер завывает в промозглом осеннем лесу, а рядом никого из взрослых и только товарищ, который тянет все дальше в чащу, а уже спустя несколько минут этот самый непоседа лежит у моих ног убитый случайной пулей! Таков один из эпизодов Гражданской войны глазами мальчишки… Вот как лечили детей: «Заставляли есть кору рябины. Веником, которым чистят печь, мыли дверной косяк, и поили ее этой водой. Отваривали разные травы», — вот типичные «средства» от кровавого поноса. И к кому же еще, как не к себе, нужно соотнести слова: «Разве чуваш растеряется! Ноги не сегодня-завтра протягивать, ан нет, без пива все равно жить не хочется!» — и вместо привычного (но уже недоступного) солода в ход идут липовые листья… А взаимоотношения «отцов и детей» в рассказе «Наша сила», когда «многие отцы желают смерти своим детям из-за того, что те вступили в Союз молодежи. А ну их к лешему! Это не наши дети, их антихрист породил…»
Истории из жизни чувашской деревни. «Деревенская жизнь кипит, как вода в котле, кипит, пузырится, шипит», — вот ключевая характеристика всех рассказов. Одна из самых ярких констатаций — поиск виноватых в происходящем: то «богатеи с лишними деньгами», то «Эх, боже! Почему ты от меня отвернулся? За что так меня мучаешь, за что-о-о…», то «Ты хотела уехать, ты потащила в дорогу!» — ругается муж. «Нет, это ты, ты вымотал мне душу еще дома, через день в город мотался, последнюю поддевку с меня туды снес!» — кричит жена. Вдруг среди всего этого мимоходом слышится: «Время уж такое нынче… Время виновато… Страшное время…». И мысль, которая ошпаривает меня-читателя от слов «меня»-героя: а время-то никуда не делось! Оно все так же рядом! И какое же рядом со мной время? — и тут уже очень хочется снова раздвоиться: пусть «я»-герой останется на страницах книги, а «я»-читатель вздохну! Но нет: если уж это ощущение в тебя зашло, то теперь не выкуришь. Удалось это Семену Фомину, силой простого слова удалось…
Однако даже на таком фоне человек должен искать что-то светлое как противовес гнетущему. И вот «в избе остались только мы с Сабани. Мы вдвоем. Я скорее подсаживаюсь к ней. Сабани, один поцелуй…» Конечно, поцеловались! — и вся мрачность момента уходит: «Мы покраснели. Наши щеки горят», — мы живем, живем! А вот мальчик пристает к тетке с просьбой: он хочет услышать сказку — и это в избе, где лежит его только что умершая сестра: «Тебе не жаль ее?» «Ну… ты чуть-чуть только расскажи!» Просьба удовлетворяется, и «морщинистое лицо рассказчицы в эти мгновения разглаживается, теплеет».
Много на страницах произведений Семена Фомина и этнографических деталей. Здесь и внешнее описание типичной чувашской деревни с ее плотной застройкой, и фиксация некоторых народных представлений (вроде того, что после смерти человека его душа превращается в мышь или черную собаку), и иллюстрация жертвоприношения языческим божествам в период обрушившегося в 1921 году на автономию голода.
И через детское восприятие автор то и дело подсказывает читателю непреложные истины: «Люди в глаза никогда не говорят друг другу правды. Всегда стараются соврать. И лишь за глаза, кажется, можно услышать больше правды», «И взрослым нелегко признаться даже самим себе, что рядом кто-то сильнее и лучше», «Из-за своей неповоротливости страдаем, нет бы все новое на лету хватать и каждый в своем хозяйстве применить — ан нет, все по старинке норовим, считаем: мол, что привычно — то легче!». Вторят детскому и стариковские наблюдения: «После смерти найдется кому пожалеть, а пока жив, никто не поможет».
Стиль Семена Фомина — отдельная песня. Он может быть похож на газетно-телеграфный в силу множества коротких, рубленых фраз: сбивчивое перескакивание с одного момента на другой, словно хочется успеть рассказать обо всем, но торопливость никак не дает обрести равновесие из-за сумятицы пережитых фактов. Таков язык повести «Шторм». Совсем по-другому написано «Детство»: оно мягче, неторопливее, — но спокойнее от этого не становится из-за характера описываемых событий. А «Лихая година» почти в классической манере письма разворачивает картину народного бедствия, когда человеку уже ничто не страшно: ни смерть близких, ни воровство прямо на глазах других. Практически все сочинения Семена Фомина — слепок с жизни, хроникальный пересказ отдельных ее фрагментов.
В книге всего три повести и шесть рассказов. Вроде бы немного, но творческое наследие Семена Фомина и в целом невелико, несмотря на шестнадцать «проведенных» в литературе лет. Но не количеством должно измеряться значение того или иного автора, а его вкладом: можно ярко вспыхнуть одним произведением, а можно всю жизнь провести графоманом… И кто из них более достоин памяти — вопрос риторический. Хумма Çеменĕ в этом плане повезло, поскольку его и сравнивать-то не с кем — он стал одним из тех, с кого и началась чувашская советская литература. Быть первым всегда тяжело: на тебя будут равняться последующие, будут даже обгонять и — помнить! Герои живут, пока о них помнят, — вот непреходящая истина. И если рука время от времени тянется, чтобы достать с полки потрепанный временем томик Семена Фомина, значит, зацепил он, вошел в сердце, стал своим…

Вопросы:

1. Кто такой «крепит» и за что крестьяне сожгли его живьем?
2. Чего, даже повзрослев, так и не смог простить себе Тимуш?
3. «Не помню, не знаю — одно слово, знаю — сто слов». По какому поводу произнес эту фразу герой рассказа «Воскресение Орфея»?