Осколки волшебных очков

Гала-концертом в воскресенье завершился XXI Международный оперный фестиваль им. М.Д. Михайлова, подаривший встречу с мастерами мировой оперной сцены.
Международность, правда, в этом году обеспечивал лишь гость из Белоруссии Андрей Валентий, но были представлены и Большой, и Мариинский, и «Геликон-опера». Худрук Чувашского театра оперы и балета Ольга Нестерова уступала место у дирижерского пульта маэстро Игорю Дронову из Большого театра и Вадиму Прикладовскому из Калуги, а также нашим дирижерам Морису Яклашкину и Дмитрию Банаеву. На фестивале зародилась новая традиция приглашать почетных гостей. Не для выступлений, а для завязывания творческих контактов. И такими гостями стали худрук Северо-Осетинского театра оперы и балета, гендиректор сразу двух вокальных конкурсов Лариса Гергиева, а также директор и главный режиссер этого театра Анатолий Галаов. Между театрами уже подписан договор о творческом сотрудничестве, и это позволит планировать совместные проекты и обменные гастроли.
И все же главным магнитом стала премьера нашего театра, открывавшая фестиваль. Замахнулись здесь на мистическую во всех смыслах оперу Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана» и не отказали себе в удовольствии активного самовыражения. Фантастическая опера для режиссеров и художников просто клондайк. В результате постановщик Максим Жучин делал спектакль о погоне за фантомами, а художник Валентин Федоров – о своем чудесном открытии того, что микромир повторяет нашу жизнь, и наоборот.
Мистика пронизывает оперу вдоль и поперек. Во-первых, она сама, как утверждают историки музыки, осталась незаконченной, композитор умер, не поставив последней ноты. Другой композитор, Эрнест Гиро, торопился к премьере и тоже не успевал. Так что первая премьера пошла наперекосяк, а на втором представлении вообще сгорел венский театр, где она шла. Через много лет, после Второй мировой войны, вдруг стали находить в архивах все новые и новые черновики Оффенбаха. И с тех пор все желающие поставить эту оперу постановщики гоняются за «не игранным материалом». И, представьте себе, находят. Максим Жучин тоже нашел свой вариант.
В прологе, как и в эпилоге, вы не увидите веселого кабачка. Только кабинет писателя, погруженного в сон или бред. Сон разума, как известно, рождает чудовищ. Возлюбленной Стеллы, в которой слились все его любовные надежды и разочарования, также не будет. Выйдут хористы, шурша целлофаном, похожим на защитные робы с АЭС, и будут навевать на него воспоминания. Муза, Маргарита Финогентова, она же друг Никлаус, выйдет в серебристом хитоне, как положено силе света. И встанет около Гофмана как часовой, чтобы оградить его от влечений то к кукле, то к куртизанке, то к певице, больной странною болезнью.
Затем выход сил тьмы. Нюрнберг­ский советник Линдорф запрыгивает на сцену на джамперах (это такие механические ходули, кто не знает). А под его плащом копошится кордебалет, который то и дело высыпается оттуда как горсть тараканов. Зрелище эффектное. Прибавьте к этому голубоватый, как в морге, свет, три экрана, на которых что-то постоянно мелькает, вплоть до речи Гитлера. Понятно, что Гофману не позавидуешь. С первых же минут этот Гофман, партию которого исполняет Иван Снигирев, в такой вот депрессии. Его пребывание в эмоциональном аду – величина постоянная.
Затем должна возникать Венеция, но ее тоже не будет. Оптик Копеллиус, придумавший куклу и прочий дефицит, предлагает товар, конечно, из-под полы. При этом он весь в камуфляже. Темные силы, что с них возьмешь (кстати, всех злодеев поет один Константин Москалев). Вообще-то от сцены с механической куклой Олимпией ждешь красоты и волшебства. Все-таки Гофману навяливают волшебные очки, и нам тоже должен достаться кусочек «сладкого вымысла» до того, как эти очки разобьются. Но постановщики суровы. Певицу мы не увидим, Татьяна Тойбахтина выдает знаменитые рулады Олимпии из оркестровой ямы. А балерина Ольга Прыткова в роли куклы открывает рот и со спины представляет жуткий анатомический театр. В общем, никакого сладкого пирога. Более того, художник Валентин Федоров так оформил эту сцену мертвенными витринами и оживающими куклами-уродами, что от всего этого исходит всамделишная пугающая опасность, от чего екает сердце. Изнанка красоты, которую нам вознамерились показать, может удивить, вызвать шок, заставить думать лишь в определенных дозах. Затем все становится предсказуемой игрой в страшилки.
Например, больная странной болезнью Антония, которая умрет, если будет петь, выходит в костюме, напоминающем кимоно из кровавых простынь. Голос давно умершей матери Антонии доносится с балкона второго яруса. А из дверей в партер в это время начинают светить синие огни и валит дым. Если бы не проникновенная игра Марии Елановой, сцена была бы похожа на передачу «мистического канала ТВ3». Но последний вокальный вскрик Антонии спасает ее от такой участи.
Одним словом, слишком много суеты для этой прекрасной романтической оперы. Поэтому через какое-то время хочется закрыть глаза и просто слушать.