Похоже, что главный художник Чувашского государственного театра оперы и балета Валентин Федоров побил все рекорды, выдав за один сезон в одном театре четыре ярких постановки, две из которых успели побывать в Испании, маски «Паяцев» основательно взбудоражили публику, а балет «Лолита» показал, что художник не зря столько лет колесил по Америке.
Если бы в республиканском театральном конкурсе «Узорчатый занавес» существовала номинация «Трудолюбие и вдохновение», трижды лауреат «Узорчатого занавеса», без сомнения, стал бы и ее победителем. Однако, по словам самого В. Федорова, балет по роману Владимира Набокова стоил ему немалых переживаний и сомнений.
– Валентин Васильевич, еще в середине восьмидесятых вы делали диплом на Малой сцене МХАТа, потом работали на съемках фильма Марка Захарова «Убить дракона», у вас более полусотни постановок, какие могут быть тревоги у такого профессионала?
– В нашем деле от этого трудно избавиться. Особенно когда придумываешь что-то совершенно новое. Или надеешься, например, на технические новшества, которых на данный момент нет. Когда пробираешься нехожеными тропами, то всегда чувствуешь, насколько неточный шаг чреват провалом.
– Балетмейстер Анна Алексидзе объясняла журналистам, что Чебоксары станут первым городом, где станцуют «Лолиту». Однако первый балет по роману Набокова все же поставила Лира Габышева в республике Саха, и якутские артисты показывали его и в Москве, и Петербурге.
– Я тоже читал про это в Интернете. Но у нас никто этого балета не видел. Поэтому для нас это был совершенно «чистый лист». Работа была очень напряженной. Его то ставили, то откладывали, то решали не ставить вообще. Опять начинали. Отношение к этому роману неоднозначное. И творчески это решалось не всегда гладко.
– После показа в Москве специалисты почти не высказывались относительно этой работы. Одно из немногих мнений – это треш-балет. То есть, мягко говоря, постановка не по правилам. Тем не менее, именно ваша работа в этом спектакле врезается в память и, я бы сказала, делает этот спектакль спектаклем.
– Когда я учился в школе-студии МХАТ, Валерий Левенталь говорил нам в таком случае, что художник перестарался. В театре художник – это, конечно, значимый компонент, но не самый главный.
– Почему-то за столь «мужскую» тему, как «Лолита», в балете берутся женщины.
– Меня смутило и то, что и на премьере, как чебоксарской, так и московской, было гораздо больше женщин. Конечно, «Лолита» – это сугубо мужской текст. И далеко не романтический. Это трагедия отвергнутого мужчины, как я ее понимаю. История страшная и абсолютно безнадежная. В постановке Анны Алексидзе это взгляд с совсем другой стороны, гораздо более мягкий, поэтому у нас появились «девочки-цветочки» и «мальчики-облака».
– Ваши костюмы в «Лолите» – лучшее, что есть в спектакле. Они словно сошли с обложек послевоенных американских журналов, отобразив заокеанское представление о красивой жизни после большой войны. Это непосредственно Америка вдохновила вас на создание таких костюмов?
– Да, всегда лучше почувствовать самому, чтобы это ощущение передать. Хотя, насколько мы можем это сделать, могут судить, наверное, те, кто там живет. Не зря же и сами американцы приглашают русских постановщиков, чтобы Чехова ставить. Иначе получается то, что называется «развесистой клюквой». Как, например, американцы рисуют Россию? Представьте бутылку американской водки, на которой нарисованы какие-то гламурные избушки и церквушки – это все у них называется «Россия». Вот такую же «Америку» рисовать не хотелось. И если бы я не побывал в Соединенных Штатах, этот спектакль был бы другим, конечно.
– В свое время американский продюсер высмотрел ваш спектакль на китайском телевидении, где показывали балет Российской театральной академии «Лебединое озеро». А что вы оформляли непосредственно за океаном?
– Я делал там «Щелкунчика», «Золушку», мюзикл «Крисмас Кэрролл». В основном музыкальные спектакли. И в основном для проката наших же московских трупп.
– Там другая театральная система, как вы в ней себя ощущаете?
– Да, там совершенно другая система взаимоотношений художника и работодателя. Продюсер очень сильно внедряется в то, что я делаю. Вплоть до того, что в контракте ты должен написать почти до мельчайших деталей, что хочешь изобразить. И если начнутся какие-то вольности, могут указать, что ты отступаешь от договора. Мне это не очень нравится. В конечном итоге результат иногда даже не хочется называть своей работой.
– Но это уже не искусство.
– Я согласен. Это – ремесло. А вот свобода, о которой так долго мечтали наши художники, она пока еще в искусстве только у нас и остается. Но я думаю, что ее будет все меньше и меньше.
– И все же какие знания об Америке пригодились в работе над спектаклем?
– Не знания, а ощущения. Ощущение жизни, кардинально отличающейся от нашей. Отношение к людям, к одежде, к подаче себя – все абсолютно другое. Русского, приехавшего в США, я, например, узнаю сразу. Так же, когда я учился в Москве, я сразу же узнавал земляка из Чувашии. Есть такие неуловимые вещи: взгляд, фигура, сумка в руке, смех, мимика. Как в случае с испанскими спектаклями. Когда слышишь, как звучит речь, когда бродишь по рынку, возникает масса ощущений и ты можешь их передать. Я, конечно, побывал в музее Пикассо. Это ощущение Барселоны, Испании, оно мне помогло. Возможно, поэтому наши «Кармен-сюита» и «Любовь-волшебница» произвели в Испании большое впечатление. Я надеюсь, испанцы узнали в них себя.
– А какой костюм легче делать, сугубо национальный или вне национальности?
– Когда я чувствую костюм, я не прибегаю к помощи художника по костюмам. И бывает это в тех случаях, когда нужен характер, а не украшательства. Для мюзикла «Нарспи» нужны были чувашские костюмы, а вот для «Паяцев» скорее философское решение, нежели национальное. В «Лолите» все костюмы черно-белые, кроме розового костюма Лолиты. Набоков точно его описывает. После выхода книги даже появился стиль под названием «лолита», когда девушки поголовно стали носить такие платья в нежно-розовую клетку.
– Все-таки вам было очень интересно работать именно над «Лолитой».
– Мне – да. Первый раз я прочитал роман еще в 1987 году, когда разный самиздат давали читать на ночь. Поэтому хотелось передать то первое, сильное впечатление. Теперь пусть это попробует сделать кто-нибудь другой. Если сделает хорошо, я буду только рад, преклоню колени.
