Дубы, лешие и роковая любовь
Размышляя о типичном чувашском пейзаже, в первую очередь вспоминаешь холмы и овраги. Конечно же — виды Волги, которой непременно отдает дань всякий художник. Предметом исследования новой тематической выставки в ЧГХМ стал чувашский лес. Насколько вообще можно говорить о таком понятии в изобразительном искусстве и национальной культуре?
Название известного национального парка — «Чаваш варман?» — свидетельствует о том, что такое понятие как минимум существует в языке. Если заглянем в справочник по чувашской мифологии, то среди важных для культуры топосов найдем и его, лес. В чувашских легендах и сказаниях это особое пространство, максимально удаленное от своего, обитаемого, обжитого пространства деревни. И место это странное, «перевернутое», где с человеком всякое может случиться: например, можно найти труп, встретить зверей или лютых разбойников, столкнуться с разнообразными мифологическими существами, самое известное из которых — Арçури, Леший.
Народные представления о лешем отразились в одноименной балладе первого чувашского поэта Михаила Федорова, а благодаря многочисленным иллюстрациям к ней прочно вошли в изобразительное искусство. Леший встречается главному герою баллады, дяде Хведеру, который под вечер отправился в лес за дровами. Он делает то, что, собственно, и должен делать леший: кричит филином, воет, сбивает человека с пути и заставляет бесконечно кружить в чаще, манит и пугает, превращаясь то в щенка, то в мертвую старуху — в общем, всячески наводит страх.
В изображении Владимира Агеева мы видим его козлорогим и бородатым, кривоногим и морщинистым — плоть от плоти узловатых древних дубов. Кое-где он напоминает греческого бога Пана, сластолюбиво подсматривая за купающимися девушками, — но это уже, скорее, авторские вольности. В темпере Юрия Зайцева можем подглядеть и «рецепт» избавления от такой напасти. Чтобы умилостивить лесного хозяина, ему дарят лапти большого размера и быстро спасаются, перепрягая лошадь в обратную сторону. А вот у Адели Ефейкиной другой образ — в одной из сказок он описан трехруким и трехногим, с четырьмя огромными глазами (два спереди и два на затылке). Но вот чего не показывают иллюстрации, так это причин появления лешего. Обычно ими становятся души умерших насильственной смертью в лесах и полях, старики, калеки и незаконнорожденные дети, от которых пожелали избавиться. Они не могут найти себе покоя и тревожат людей, но только тех, кто к лесу настроен враждебно (охотится, рубит деревья), а зверушек и птиц, наоборот, оберегает, прогоняя от пожара.
Еще одно важное произведение, где лес становится почти полноправным действующим лицом, — поэма «Нарспи» Константина Иванова. Он укрывает сбежавших влюбленных от преследователей, пропуская в непролазную чащу, а затем, в страшную грозовую ночь после убийства Тохтамана, сопереживает душевным терзаниям Сетнера, унося вдаль его тоскливую песню, и хватает страшными лапами леших преступницу Нарспи. Но расцветает светом прозрачного розового утра, когда мятущиеся души находят друг друга. Лес из поэмы, каждый по-своему, показывают Анатолий Миттов и Элли Юрьев, Петр Сизов и Праски Витти, Владимир Шведов и Валерий Панин.
Но для некоторых художников лес становится самостоятельной важной темой. Волшебные леса Анатолия Миттова пришли в его творчество из детских воспоминаний о родной деревне Тобурданово, о дедовой пасеке, куда мальчишками они с братом гоняли пасти скот. И эта ежедневная дорога по таинственной чаще, мимо лесного оврага с прозрачной речушкой на дне, среди папоротников выше человеческого роста оставила сильнейшие впечатления, неизгладимые и счастливые. Но у него же, в произведениях конца 60-х, в эти безмятежные дебри проникает боль и смерть — красные, будто окровавленные, пни с искореженными корнями навсегда вонзаются в память.
Много боли — но гораздо больше любви — в картинах Михаила Егорова, наверное, самого «лесного человека» среди чувашских художников. Из трех сотен его работ в музейных фондах почти половина посвящена лесу. Более 30 лет проработал он в Худфонде художником-оформителем, но настоящей, полной и радостной жизнью жил именно в лесу, собирая грибы, ягоды, хмель или дикий лук и работая над этюдами. Их в полной мере оценили, лишь когда художника не стало. Представленные в экспозиции работы посвящены его другу — дубу из рощи Гузовского. Юман-Ул?п называл его художник и писал зимой и летом, промозглой поздней осенью и бесчисленно раз весной, любуясь медленным и осторожным пробуждением сурового гиганта.
Через эти работы и тянется ниточка к чебоксарским лесам — Берендеевскому, Лакреевскому, Роще, лесным массивам у Чапаевского поселка… Что они значат для современного горожанина и какая борьба постоянно идет на границе леса и города? Об этом и о многом другом работы современных художников Ивана Михайлова, Владимира Ишутова и Евгения Разумова.
Между тем
Когда информация о выставке только появилась в сети, возник спор: правомерно ли вообще говорить об этом понятии, ведь границы условны, а марийские, татарские, чувашские, удмуртские леса — ну чем они отличаются? Деревья-то везде одинаковые… И один из читателей заметил: леса, может, и похожи, да отношение к ним отличается. Так что, выходит, каким будет наш, чувашский, лес, сильно зависит от нас.
