«Песни — благодатный материал…»
В этом году народному художнику Чувашии Виталию Петрову (Праски Витти) исполняется 85 лет. Несмотря на солидный возраст, мастер не почивает на лаврах и постоянно радует поклонников чем-то новым, не пропуская сезонных союзных выставок. А в сентябре в художественном музее организует персональную. Заглянув к нему поговорить, мы застали Виталия Петровича за работой: на столе небольшой холст, по квартире разносятся звуки чувашской песни. Это фольклорный студенческий ансамбль «Сипет» — как говорит художник, от знакомых с детства мелодий и настроение поднимается, и мысль бежит быстрее.
— Расскажите, пожалуйста, о предстоящей выставке: она будет ретроспективного характера или вы, уже традиционно, удивите нас новыми работами?
— Мне все-таки 85, хотелось бы представить все, что сделано, по возможности широко.
Но и новое, конечно, тоже будет. Хотя я на этот раз не так уж много работал, а самые масштабные картины, которые сделал за это время, не смогу показать, потому что они хранятся на Кипре.
Так у меня получается, что во многих начинаниях я оказываюсь первым. Вот и в тематическом плане. К сожалению, магия ученичества, заторможенность или ликвидация будущего художника преподавателями живет долго. Ведь художники пишут кого угодно, находят каких-то передовиков производства, что угодно, только не свою маму, сажающую картошку, не внука, пасущего гусят. И я, к сожалению, только на склоне лет вернулся к таким вещам, которые всегда были для меня крайне ценны и ценны до сих пор.
Сейчас я стал рисовать… не то чтобы историю своей семьи, но я пишу сейчас, упоминая маму, дедушку, бабушку. Я же государственную премию получил за серию «Возвращение к истокам» — вот она у меня продолжилась, есть в ней новые работы. Мама, тети, с которыми я рос, были героические люди, по-настоящему большие подвижники этой жизни. Войны, нищета, голод, безденежье, закрытость страны — чудовищные вещи. Но среди этого всего они как-то находили настоящую жизнь: пели, справляли какие-то праздники, народные и общие. Я думаю, что для чувашского искусства куда важнее внутреннее отображение народа через то, что ты знаешь — через свою семью, друзей — это дает глубину понимания.
Будет у меня и много графики, недавно 65 листов отправил на оформление в музей. На самом деле в этой серии более 300 работ — ее можно назвать «Лирические строки стихов великих поэтов». Там ирано-персидские авторы, которых я очень люблю, вьетнамская, корейская, японская поэзия, афганская, индийская, французская, немецкая… И русские, конечно, там есть: Хлебников, Маяковский.
— Это графика разных лет?
— Я сделал все это за одну прошлую зиму. Решил почитать стихи. Сам-то я стихи не пишу, а если пишу, ужасно выходит, но читаю с удовольствием. И вдруг захотелось попутно, во время чтения, делать наброски. [Надо сказать, это не первый для художника опыт чтения «с пером в руке» — многие помнят его большую серию рисунков к поэзии Александра Блока — не просто иллюстрации, но способ осмысления, собственного толкования поэтического текста — М.Г.]
Еще будут формальные рисунки, которые не несут сюжета, но проявляют внутреннее побуждение художника. Это не мое изобретение, такого в истории искусства очень много (абстракционизм, символизм или что-то такое) — для меня тут важно нарисовать то, что просыпается где-то внутри, которое то ли есть в жизни, то ли нет.
— А серия, которая посвящена чувашским песням, она нашла продолжение?
— Это не чувашские песни, то есть не только чувашские. Чуваши же живут в тесном взаимодействии среди других народов Поволжья. Например, по одежде мы очень близки с марийцами. Многие по незнанию пишут: вот, чувашская вышивка, уникальное явление. Разу-меется, есть в этом и наше дарование, но это не есть исключительное, какое-то откровение. И в песне, и в костюме есть отзвук, отражение других культур в нас. Я любуюсь марийским костюмом, а мордовский! Когда я смотрю на него, я таю, исчезаю, растворяюсь — как же можно так сделать?! Народный костюм — это настоящая одежда, это храм, это церковь, это защита, комфорт души. И вот я нарисовал чувашскую песню, потом марийцев, потом мордовскую, турецкую…
— В двух словах расскажите все-таки, как ваши работы на Кипре оказались.
— В последние годы я много работал на международных симпозиумах на чувашскую тему. Один из последних — на Кипре. Несмотря на то, что это страна очень небольшая, людей вдвое меньше, чем в Чувашии, там 11 миллиардеров, и вот один из них решился на то, на что никто не решился бы в России: построить большой музей, чтобы показать искусство всех современных художников тюркского мира. Вот там 26 моих работ большого формата (2х2 метра). Музей должен был открыться еще в прошлом году, но из-за ковида все отложилось. Когда мы с этим меценатом прощались, он сказал: «Я счастлив, что дышу с тобой одним воздухом». Ради такого стоило ездить.
[tm-pg-gallery id=»239838″][/tm-pg-gallery]
— А в России, в Чувашии ваши работы покупают?
— Что касается приобретения, я бы сказал так: у чувашей нет опыта жизни с произведениями искусства (в светском варианте) — живописью, скульптурой, не говоря уже об эмали. Так получилось, что люди жили в крайне сложных условиях, я еще это застал: жили в полуземлянке или землянке, топили печку без трубы, 60% населения были больны трахомой. Если б даже Пушкин, проезжая в своей бричке, подарил чувашу рисунок Брюллова — он просто не знал бы, что с этим делать. Он бы не увидел, что ему Пушкин в руки сунул.
Я около 40 лет живу в деревне, ко мне никто не подошел и не спросил, что и как я рисую. Только раз кто-то сказал: «Говорят, ты очень непонятно рисуешь». И я примирился. Может, и не примирился жить бедно, но научился терпеть, что нет заказов и приобретений, ведь я не первый и не последний. Конечно, хотелось бы, чтобы вместо четвертого телефона человек покупал картину. Но его предки не жили так — и в его генетической структуре нет такого вызова. А жизнь с картиной — это потрясающая штука!
Но это свободный выбор, я это выбрал сам. Я осознал, что народ должен иметь своих художников. Народ, который я пишу, — его нет. Выйдите, сядьте в троллейбус — вы никого не увидите, усыпанного серебром, в вышитой рубашке, в прекрасной обуви, опоясанного загадочным поясом.
— Но ведь костюм просто адаптируется к меняющимся условиям: пестрядь сменяет белое, потому что это практичнее, фабричные материалы — домотканое полотно…
— Это так, но я сейчас скорее о другом. В моей деревне — а я живу в чувашской деревне — никто не разговаривает на чувашском языке. Я вернулся к ним, я разговариваю по-чувашски, а все по-русски, особенно дети. То, что я рисую, — это останется как сновидение, как мираж…
Костюмы, которые шьют сейчас для фольклорных ансамблей, — чистая самодеятельность. Они выходят на сцену, как цыганский табор, с криком и уханьем. Чувашская девушка никогда с криком танцевать не выходила. Она течет, как река, тихо, плавно, потому что ей родители говорили: «На земле нельзя прыгать, нельзя кричать, земля беременна, она перестанет рожать, не будет растить тебе пищу». И она, опустив глаза, плыла по этой земле.
Песни — благодатный материал, когда начинаешь рисовать. Вот, например, «Песня языческого жертвоприношения», когда ч?к праздновали, ее дедушка пел. Я ее писал и на Кипре, и в Венгрии тоже фрагменты, и в Казахстане. А в деревне хоть бы кто обрадовался: «Наша песня на Кипре, в музее современного искусства! Как они восприняли?» Ничего подобного, они сами эту песню уже не поют. Это не разочарование, это знание. Многое изменилось, но тем не менее я рисую.
— А сейчас вы над чем работаете?
— Да вот, чувашская девушка стоит. Меня здесь больше интересует, как скомпоновать, как организовать это пространство, ее место. Вот есть еще вариант с обнаженной. Вот еще — недавно написал.
— А почему глаза у ваших красавиц красные?
— Хороший вопрос. Некоторые говорят: что это, они кровью налились? На самом деле это страсть, «глаза горят». Или вот я рисую на лице — это же в любом разговоре: «на лице отразилось», «на лице написано». Если так сказать, никого это сильно не волнует, а если нарисовать — совсем другой эффект.
…В поисках универсальных смыслов национальной культуры у художника своя дорога, свой язык, ни на кого не похожий, свои загадки, свои символы, которые зрителю еще предстоит разгадать, может, не сегодня, а в будущем. Но пока в руках кисть и перо, он рисует, потому что не может оставаться равнодушным.
